ЧЕРНАЯ МЕЛАНХОЛИЯ
На фекальной улице, дом, что справа,
где даже днем
не видать ни зги,
я выхожу из подъезда вправить
чуть вывихнутые мозги.
Час пик. Бульвар, как всегда курчав.
Трамвайчик "5" поднимает скрепку.
Льет дождь, и на памятник Ильича
Хочется
надеть кепку.
Он ведь тоже хрупок,
хоть держит позу,
ему бы валенки и чубук...
Дайте Ленину
стрекозу,
догадайтесь, почему.
Впрочем,
и Лермонтов так хотел,
чтоб вечный дуб и шумел еще бы.
Дуб есть. Начинается партучеба.
Инвалид прочел
десять заповедей Горбачева,
а я ложусь
в незастеленную постель
в доме, где нету следов.
Лишь утюг
прожжет подошву свою в сорочке.
Вечереет. Где-то кричит петух,
или кто-то пробует на гармошке.
На бензиновой глади
пароходик мычит, как корова.
Мухоморы красны, как оладьи,
наведя грибника
на паскудное слово.
Двое сидят в ожидании порций
салата в кафе
где прибиты бивни.
Она мутнеет от слез,
как в колодце
вода, когда
зарядили ливни,
а он, в предчувствии лососины,
болеет за ЦСКА.
Того и гляди, настрогают кретинов
таких же, как я.
Я хочу в театр,
там вычищенный туалет
и звонок визжит,
как раздавленная собака.
Но, наверно, не купишь опять билет.
Лучше в землю привычно отлить
из бака.
Мне 35. Как отметил Бродский,
это уже старение.
И птица теряет свое оперение,
как будто ребенок ломает доски.
Иегове легче. Ему отмщение,
и Аз теряет свои клыки.
на них укажет лыжня трухи
и глубина траншеи.
Я не люблю свое тело, кстати,
его б сменял на побег лозы,
но не так, как на кладбище
вместо матери
тебе вручают чужой золы.
Я б с удовольствием
переселился на Марс,
но, говорят, там скудее масть
растений, солнца, и реки уже...
А впрчем, чем здесь,
мне не будет хуже.
Одно остается -
переселиться под землю
(как Дант писал про замерзший трон),
но я еще с детства привык к метро
и большей мистики не приемлю.
Черная меланхолия.
Вон слева
консерватория.
Маэстро
с неглаженными рукавами
глядит в запятые,
нанизанные на трос.
И я шепчу себе: амен, амен,
поглубже в свитер
упрятав нос.
~1989
ПРИЗРАК СВОБОДЫ
П. Звонниковой
Чья грустная повесть зовется свободой?
Европа, замри.
Что можно измерить дворянской породой,
так это сугробы сибирской зимы.
Завидная правнукам доля кандальная
у тех желатиновых берегов,
где черные рыбы, как нарукавники,
жрут водоплавающих жуков.
Чья грустная повесть зовется свободой?
Не знаю такой. В закоулках Содома,
возможно, и вычислит книгочей
звезду, пламенеющую, как шрам.
Ведь хлоркой воняет в Кастальском ключе,
и рай перекручен, как кран.
"Ты роешь без устали, старый крот!" -
сказал он, поглядывая на Восток.
И Ева мичуринский съела плод,
но забеременела тоской.
Конечно, для Евы есть много поз,
чем знаменит, например, Китай,
чтобы кручину избыть без слез
и обуздать старину-крота.
Например,
поза Зайца и поза Змеи
непригодна лишь тем,
кто кропает стихи.
Поза Лошади
может быть непонятна
для особ, медитирующих
в позе Дятла.
А грустная повесть... Что "грустная повесть"?
Уж не грустней, чем обычная помесь
брата-студента с дурным халдеем.
Но это кто-то назвал идеей.
Ева стареет. Свобода
неназываема, как Иегова,
а эмпиреи - это горшочек
с фикусом.
За старенькой партой сидит Ягода,
он не решил уравнение с иксом.
Турки решают,
резать ли им болгар.
На границе за сутки
не было ни эксцесса.
Луна заползает под облака,
словно горошина под принцессу.
Тут-то ты и завоешь, сволочь,
будто гудок над далеким поездом,
по дикой воле, пустой, как обруч,
да по свободе, грустнее повести.
Тебе на выигрыш пришел кастет,
хоть ты рулетку крутил "на рай",
когда, гремя, жестяной рассвет
пролился осенью
через край.
1988
Автостоп. Стихи. — М.: Советский писатель, 1990.
